13 лет минуло со дня аварии на Чернобыльской АЭС. Но страсти вокруг этого события не утихают, и поныне выдвигаются все новые версии происшедшего - одна загадочней другой, вплоть до диверсии. В редакцию «Труда» независимо друг от друга пришли кандидат наук Валентин Дудин - специалист по техногенным и аварийным ситуациям - и государственный советник юстиции Петр Иванов. Они уверены: расследование проведено настолько полно, что сомневаться в его выводах, нет оснований.
        На 25 апреля 1986 года была запланирована остановка энергоблока для очередного профосмотра. Воспользовавшись ситуацией, несколько «умных» голов решили дополнительно к этой обычной операции провести и свой эксперимент. Они хотели посмотреть, как меняется напряжение на замирающем турбогенераторе (когда подача пара на него прекращена - из-за аварии или по какой-то другой причине), чтобы использовать при необходимости остатки его потенциала напряжения для введения в действие защитных электроустройств реактора. Экспериментаторский зуд не унять. Особенно когда он бесконтролен.
       Программа эксперимента была разработана специалистом управления «Донтехэнерго» Метленко - электриком, не знакомым с реакторными делами - и бездумно утверждена главным инженером ЧАЭС Н. Фоминым, который на следствии сам признал, что его знаний по ядерной физике явно недостаточно. При этом ни московский НИИ, ни Минатом и Атомнадзор - органы, без ведома которых не должна выполняться ни одна новая процедура на РБМК-1000, - они даже не проинформировали о задуманном. Более того, этот план, появившийся в январе 1986 года, за все три месяца до взрыва не был обсужден с рабочими сменами на ЧАЭС, не говоря уж о проведении специальных тренировок.
       Так что когда 25 апреля начальнику дневной смены И. Казачкову вручили программу эксперимента, то и он увидел ее впервые. Для начала нужно было вывести блок № 4 из действий плавно, «ступеньками» снимая его мощность. Но в 14 часов вышестоящая организация «Киевэнерго» попросила задержать эту операцию, поскольку на текущие дела во второй половине дня нужна была дополнительная энергия. Начальник следующей вечерней смены Ю. Трегуб засомневался было в целесообразности и безопасности загадочной операции, поэтому форсировать события в свое рабочее время не стал.
        В 23.30 «Киевэнерго» разрешило остановку четвертого блока. На станцию прибыл заместитель главного инженера АЭС А. Дятлов. В полночь к работе приступила ночная смена А. Акимова со старшим инженером управления реактором Л. Топтуновым. Последний работал на ЧАЭС всего восемь месяцев и до этого ни разу не участвовал в остановке действующего РБМК.
       Слепо следуя указаниям, персонал смены отключил, как было предписано разработанной опытной программой, все защитные системы реактора от перехода его в неблагоприятные режимы тепловыделения - «чтобы эксперимент был чистым». Однако после этих действий реактор перестал быть тем продуманным до тонкостей механизмом, как его замышляли разработчики. В этот момент он, скорее всего, напоминал заглушенную «скороварку». Если ее поставить на сильный огонь, а оба предохранительных клапана на крышке (для выпуска излишков пара и аварийный, в виде мембраны) закрыть намертво, то в кухне произойдет такой взрыв, что и во всем подъезде мало не покажется.
       ...В 1 час 21 минуту 10 секунд резко возросло выделение пара. Вычислительная машина «Скала» (своеобразный «черный ящик» АЭС, каждые две минуты выдающий данные о состоянии реактора и необходимые рекомендации) подала сигнал: срочно прекратить эксперимент. До трагедии оставалось еще четыре часа. Но время позднее, бдительность персонала не «проснулась». И в 1 час 23 минуты 04 секунды подача пара от реактора на турбогенератор была прекращена. Главные циркуляционные насосы прекратили работу, прервав естественное охлаждение ректора. Зато парообразование, температура и давление в РБМК нарастали, в результате чего послушный агрегат, снабженный многочисленными умными системами защиты и предназначенный для умных же голов и дисциплинированных рук, неотвратимо выходил из-под контроля.
       В 1 час 23 минуты 40 секунд начальник смены уяснил-таки, что происходит. Он приказал ввести максимальную аварийную защиту - опустить графитовые стержни-поглотители в глубь громадной «банки» реактора. Но было уже поздно. Из шести метров своего хода стержни успели пройти только половину пути и заклинились в перегретых деформированных каналах. Давление их разорвало, кипящая вода попала на графитовые блоки. Началась непредусмотренная реакция выделения водорода. Через четыре секунды после этого парогазовая смесь взрывным выбросом сдвинула трехтысячетонную плиту реактора, обнажив его раскаленное нутро. А далее пошел отсчет времени беды, героизма пожарных, вертолетчиков и других ликвидаторов...
       Даже такое краткое изложение страшных событий той апрельской ночи позволяет сделать два вывода. Первый - «фантастическую» программу эксперимента, не одобренную специалистами-атомщиками высочайшего уровня, ни в коем случае не должен был выполнять коллектив ЧАЭС. Само же обслуживание важных, тем более крайне опасных систем требует абсолютного, можно даже сказать, военизированного порядка, а не дилетантской отсебятины. К сожалению, такой порядок на ЧАЭС обеспечен не был. Второй. Реактор РБМК-1000 не может нести никакой ответственности за человеческое легкомыслие и непрофессионализм. Поэтому кампания, все последующие после катастрофы годы ведущаяся против реакторов этого типа, имеет совсем не техническую подоплеку. Что и было подтверждено специалистами МАГАТЭ. В жаргоне ученых и практиков есть термин «дуракоупорность» - то есть разнообразные системы защиты сложнейших комплексов, в том числе и социальные заслоны на уровне руководства, истинных профессионалов и даже наблюдателей из служб безопасности. В те три месяца после рождения глупейшего эксперимента ни одна человеческая защита не сработала.